Понтий Пилат (продолжение)
В Евангелиях мы читаем лишь одно прямое упоминание о том, что Пилат испугался во время суда. И произошло это отнюдь не в тот момент, когда ему объявили, будто подсудимый считает себя царем. Эти обвинения Пилат как раз проигнорировал. Но когда иудеи резко сменили фабулу и сказали, что Иисус должен умереть как самочинно объявивший о Своем Божественном происхождении, безжалостный и сумасбродный прокуратор вдруг устрашился, причем, как сказано в Евангелии — в превосходной степени: …мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим. Пилат, услышав это слово, больше убоялся (Ин 19:7–8).
И лишь после этого, с момента, когда Иисус сказал ему …ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше, Пилат стал изыскивать способы отпустить Его.
Сегодня нам трудно реконструировать логику римского язычника, поэтому объяснение поступкам Пилата на суде мы так или иначе пытаемся вывести из неких абстрактных нравственно-этических мотивов, никак не связанных с его религиозностью. Но Пилат был язычником и верил, что у каждого народа есть свои местные божества, с которыми ему нет никакого резона ссориться. Римляне обычно оказывали богам завоеванной территории те же почести, что и богам Рима. Правда, Бог иудеев был совсем не похож на других богов, Его изображение нельзя было поставить в свой домашний пантеон по причине отсутствия такого изображения. Однако враждовать с этим непонятным Богом у Пилата не было никакого желания.
И тут вдруг выясняется, что он только что подверг бичеванию Сына Божьего. В римской религиозной традиции этим словосочетанием назывались полубоги — дети, рожденные от любви божества и человека, такие как Эней, Геркулес или Эскулап. И хотя измученный, окровавленный Иисус меньше всего походил на античного героя, Пилат испугался.
Он видел всю высоту человеческого достоинства, с которой Иисус вел себя во время суда. Видел Его невиновность и благородство. Видел несправедливость осуждения Его иудеями на смерть, и сам признал Иисуса невиновным. Чтобы досадить иудеям, Пилат даже попытался оспорить их приговор и вынес свой — подвергнуть Иисуса бичеванию (жесточайшему избиению римскими бичами, в которые были вплетены куски металла) и отпустить.
Однако иудеи продолжали требовать смерти Иисуса, а Пилат неожиданно выяснил, что приказал бичевать местного «полубога». И тогда ему стало страшно. Не добавило Пилату бодрости и известие от жены, приславшей к нему слугу сказать: …не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него (Мф 27:19). Версия о божественном происхождении обвиняемого получила еще одно подтверждение. Пилату нужно было срочно заглаживать свою вину. Но все его попытки спасти Иисуса разбивались о неистовый крик толпы «Распни Его!»
Здесь и произошло то, что сегодня так трудно понять читателям Евангелия. Если бы целью Пилата было спасение Иисуса, он не остановился бы ни перед чем. Он дал бы команду преторианцам, залил площадь кровью недовольных, разогнал всех уцелевших и отпустил бы Праведника, как и хотел. Но в том и дело, что вовсе не спасение Иисуса было главной целью его попыток отменить приговор иудеев. Пилат всего лишь хотел отвести от себя божественное наказание — гнев Отца избитого им «полубога». Одним из вариантов тут действительно было освобождение Праведника. Но когда Пилат увидал, что иудеи не настроены идти на какие-либо компромиссы и требуют только крови Иисуса, то не стал принуждать их силой. Он решил исполнить соответствующий ритуал, освобождающий его от вины. А чтобы надежнее угодить оскорбленному местному Божеству, ритуал тоже выбрал из местного религиозного закона.
Фраза «я умываю руки» давно уже стала общеупотребительной во многих языках и означает что-то вроде «я сделал все, что мог, и теперь устраняюсь от ответственности за происходящее». В таком значении она стала употребляться после того, как …Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки перед народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы. И, отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших (Мф 27:24–25). О евангельском происхождении этой фразы знают многие. Однако куда менее известно, что таким образом Пилат на свой манер попытался исполнить обряд очищения, предписанный Законом Моисея в тех случаях, когда на территории поселения найден труп убитого человека и никто не знает имени убийцы: и все старейшины города того, ближайшие к убитому, пусть омоют руки свои <…> и объявят и скажут: руки наши не пролили крови этой, и глаза наши не видели; очисти народ Твой, Израиля, который Ты, Господи, освободил <…> и не вмени народу Твоему, Израилю, невинной крови. И они очистятся от крови. Так должен ты смывать у себя кровь невинного, если хочешь делать доброе и справедливое пред очами Господа Бога Твоего (Втор 21:6–9).
Не Иисуса спасал язычник Пилат, когда пытался отпустить Его, а себя хотел защитить от возможной кары.
И когда спасти Праведника не удалось, он решил, что для умилостивления иудейского Бога будет достаточно исполнить ритуал омовения рук. Что немедленно и сделал, публично отрекшись от смертного приговора Иисусу, который сам же только что утвердил.
Поведение Пилата выглядит странным. Хочет спасти — и отдает на смерть; признает невиновным — и утверждает обвинительный приговор; называет Праведником — и отпускает вместо Него убийцу. Однако эта противоречивость поступков лишь подтверждает одну из важнейших идей христианства: без помощи Бога человек не может творить добро. Даже различить добро и зло не способен тот, кто не имеет ответа на вопрос «что есть истина?».
Вся последовательность действий Пилата на суде является убедительной иллюстрацией к словам апостола Павла, описывающим это бедственное состояние падшего человека: …Ибо знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех (Рим 7:18–20). В необновленном благодатью человеке действует грех, искажающий все его благие намерения, выворачивающий наизнанку все его мысли, слова и поступки, превращающий добро и зло в относительные понятия, не имеющие внятных определений. Пилат хотел сделать добро — защитить Христа от иудеев, жаждущих Его крови. Он не хотел смерти Праведника. Но в итоге вошел в историю как судья, вынесший смертный приговор невиновному и умывший после этого руки.
Те слабые искры добра, которые были ему присущи, как и любому человеку, призывали Пилата к справедливости и честному суду. Грех же, действовавший в нем, как и в любом человеке, требовал убийства любого добра, и прежде всего — Верховного Добра, оказавшегося в его власти. Поэтому
не в противоречивых закоулках личности Пилата следует искать объяснение тому, что он сделал, а в действии греха на природу человека, пусть даже и желающего добра.
Преподобный Иустин (Попович) пишет: «Разъеденное скепсисом, языческое сознание Пилата <…> действует отрывочно, мыслит фрагментарно: то удивляется Иисусу; то озабоченно спрашивает, почему Он молчит; то властно предлагает обвинителям вопрос: какое же зло сделал Он? Все его сознание разбивается и течет, как по зыбучему песку, и хочет на зернышке песка поставить и построить основание своих заключений о Иисусе. Вся душа Пилата развеяна, вся совесть расстроена, вся воля расслаблена: и его сознание правды, и его ощущение истины, искристо, мгновенно, искра блеснет, и сразу тонет во мраке скепсиса, во тьме сладострастия, в потемках грехолюбия.
Пилат совершает зло, которого не хочет, а не совершает добро, которого хочет. В этом и заключается вся его ответственность, что он сознательно находится в рабстве такой неправде. Поэтому лекарство от этой болезни не в человеке, не в людях, но в Богочеловеке. Ибо только Он имеет для этого и лекарство, и любовь, и силу».
В разговоре о чужом грехе обычно присутствуют две крайности. Либо согрешившего человека тут же записывают в негодяи, категорически отмежевываются от него и не делают даже малейших скидок на общую нашу болезнь — грех. Либо же напротив — стараются отнестись к грешнику с пониманием, что называется — «войти в положение», и постепенно, незаметно для себя начинают сочувствовать уже не пострадавшему от собственного греха человеку, а самому греху. Можно объявить Пилата и всех других грешников монстрами, посчитать себя «не таким, как все прочие человецы…» и закрыть для себя эту тему навсегда, по сути — отрицая собственную греховность.
А можно, напротив, оправдывать людей, которые из-за действия в них греха совершают ужасные вещи. Например, Пилата. Ну правда ведь — человек как человек, и милосердие иногда стучится в его сердце… А то, что слабость проявил, так это ничего, кто из нас без слабостей? Так в своих положительных проявлениях образ Пилата становится едва ли не примером: мы сочувствуем ему, потому что в нем сочувствуем и своей слабости тоже.
Оправдывая Пилата, мы пытаемся подвести оправдание и под собственный выбор там, где он явно противоречит Евангелию. Это и есть условный «синдром Пилата» — ценой лжи перед собственной совестью предпочесть спокойное ближайшее будущее. Потому что далекое будущее — ну, оно же от меня не зависит, и виноваты там во всех бедах будут, как обычно, злые другие, а не хороший, хотя и слабый я. Так происходит примирение с собственной искаженной грехом природой, которое хотя и дает иногда кратковременный психологический комфорт, но заканчивается всегда катастрофой.
Фарисейская надменность (Пилат — монстр) или же полное оправдание его греха (Пилат вполне симпатичный, хотя и слабохарактерный)… Беда обеих этих крайностей в том, что несмотря на их внешнюю противоположность они в равной степени гарантированно уводят человека от возможности трезво оценить свое духовное состояние на фоне чужого падения, «примерить» его к себе (как это сделали апостолы, на Тайной Вечери спрашивавшие с тревогой любимого Учителя: «Не я ли, Господи?») и ужаснуться мысли о том, что — да, это могу быть и я тоже. Это не Пилат, а я могу предать невиновного на смерть. Не он, а я готов прогнуться под обстоятельства ценой чужой свободы или даже жизни. Не Пилат, а я способен поступить вопреки собственной совести. Потому что во мне, так же как и в Пилате, действует закон греха, неумолимо толкающий меня на подлость и предательство даже там, где я искренне желаю добра. Посему, кто думает, что он стоúт, берегись, чтобы не упасть (1 Кор 10:12). Об этой грозной опасности вот уже две тысячи лет напоминает нам трагическая и противоречивая фигура пятого прокуратора Иудеи Понтия Пилата.